Прежде всех сущих, как и прежде самих богов, производящих эти сущие на свет, была гипостазирована единая, обособ­ленная и безучастная причина, неизреченная и не произносимая ни в какой речи, непознаваемая и не воспринимаемая любым знанием, породившая все из себя и неизреченно предшествующая всему, возвра­щающая его к себе и оказывающаяся наилучшей целью для него. Эту причину, подлинно и обособленно внеположную всему и единично гипостазирующую все генады божественного, а также роды сущего и выходы за свои пределы, Сократ в «Государстве» называет благом и на основании ее аналогии с Солнцем выявляет ее удивительное и непознаваемое превосходство над всем умопостигаемым. Далее, Парменид именует эту причину единым и при помощи апофатических суждений описывает обособленное и неизреченное наличное бытие это­го единого, которое является причиной всего. В письме к Дионисию речь ведется с использованием иносказаний: вокруг этой причины располагается все; она воспевается как причина всего прекрасного. В «Филебе» Сократ прославляет эту причину как то, что гипоста­зировало все, поскольку она оказывается причиной всякой божествен­ности, ибо своим бытием богами все боги обладают благодаря пер­вому богу.

Если бы кто–нибудь высказал недоумение по вопросу о том, почему ум при посредстве души производит на свет ум, допускающий участие в себе, саму душу и связанное с ней тело ― как бы три вместилища, а божественность порождающего ума [вовсе не] приводит к возникновению трех божественностей ― принадлежащих уму и душе и собственной для тела; кроме того, если бы он удивился тому, почему, когда речь идет о телесной, единая генада предстоит двум или даже трем вместилищам и почему, когда речь идет о душевной, она связана и с умом и с телом, а когда о природной ― с душой и умом; далее, если бы он счел, что в сущности зависящее оказывается тем же самым, что в сверхсущностном то, от чего оно зависит, а, стало быть, если оно тройственно, то тройственно и сверхсущностное,― так вот, если бы кто–нибудь испытывал трудности во всех этих вопросах, то пусть он, во–первых, припомнил бы то, что было мною уже сказано: что соприкосновение с единым является прежде всего делом ума, а душа и тело, так же как и становление вообще, будучи как бы убогой нищетой, стоят в преддверии богатства. Они издале ка и опосредованно вкушают нечто от генады.

Полезна же наука о природе не только для жизненно
важных искусств (врачеванию и механике она предо-
ставляет начала, а всем прочим искусствам помогает, ибо каждое из них
должно рассмотреть природу и естественные различия подлежащей ему
материи); и не только потому, что совершенствует эйдос нашей души,
родственный познанию природных [вещей], подобно тому
как богословие совершенствует умственное и высшее [начало нашей
души], — она в высшей степени содействует совершенствованию души
также и во всех прочих отношениях.
В самом деле, она способствует практическим добродетелям: спра-
ведливости — поскольку показывает, как сообразны друг другу все
элементы и части вселенной, как любят они свой порядок и блюдут за-
коны геометрии7, не стремясь захватить больше, чем им положено.

Родиной Порфирия был Тир, первый среди древних финикийских городов, и предки его были людьми небезызвестными. Он получил достойное образование и достиг в нем 456 таких успехов, что был слушателем у самого Лонгина, и за короткое время стал украшением своего учителя. Лонгин в то время был своего рода живой библиотекой и ходячим музеем, он особенно любил заниматься критикой древних, как это делали до него многие другие, и самым известным из них всех был Дионисий из Карий. Сперва, в сирийском городе, Порфирия называли Малхом (говорили, что слово это означает "царь").[12] Порфирием же его назвал Лонгин, отразив в этом имени признак царских одежд.[13] Под руководством Лонгина Порфирий достиг вершин образованности, овладев, как и учитель, в совершенстве всей грамматикой и риторикой. Но Порфирий приобрел склонность не только к таким занятиям, потому что был в нем стараниями учителя запечатлен всякий вид философии. Ибо Лонгин среди живших тогда мужей был во всем самый лучший, и огромное множество его книг и теперь находится в обращении, восхищая читателей. И если кто-либо выражал свое мнение о ком-нибудь из древних, то это мнение не принимали до тех пор, пока его не поддерживал Лонгин своим критическим замечанием. Так, приобретя основы образованности, всеми замеченный, Порфирий захотел увидеть великий Рим, дабы овладеть той мудростью, которая была в этом городе. Когда же в скором времени он появился в Риме и вошел в тесное общение с великим Плотином, то забыл всех других и предоставил всего себя этому философу. Ненасытно поглощая образованность [Плотина] и родниковые потоки его вдохновенных слов, Порфирий, как он сам говорит, через некоторое время вошел в круг его учеников, а потом, побежденный величием слов Плотина, возненавидел тело и человеческое бытие и поплыл на Сицилию через пролив и Харибду, где плавал, говорят, и Одиссей.[14] Он не желал жить в городе и не хотел слышать голоса людей (таким способом избегая и страдания, и удовольствия), а поселился на Лилибеуме (это один из трех мысов Сицилии, обращенный в сторону Ливии). Там Порфирий предавался плачу и морил себя голодом, не принимая приносимой ему пищи и "убегая следов человека".[15] Но великий Плотин "соглядал не беспечно"[16] за всем этим, но сам, своими ногами, последовав туда...[17] или же послал ученика, чтобы тот все узнал, и нашел его лежащим и смог сказать ему такие ободряющие душу слова, что та была почти готова отлететь от тела, а также укрепил и его тело, дабы оно держало душу.[18]